— Дочка, квартиру Мише отдам, а не тебе — мама сказала, пока я картошку чистила

Нож соскользнул, ободрав кожу на указательном пальце. Капля крови упала на желтую облезлую плиту. Я автоматически сунула палец в рот, ощущая металлический привкус, пока мама продолжала говорить ровным голосом, словно обсуждала прогноз погоды.

— Мишенька из армии через месяц возвращается. Ему жить негде — общежитие его заводское, там же тараканы с кулак. Ты уж сделай ремонт тут, а? Обои эти свои виниловые не клей — он мальчик, им подавай что попроще.

Пластиковый табурет скрипнул, когда я резко развернулась к окну. Во дворе пятиэтажки подростки пинали пустую банку из-под шпрот. Стеклянный звон смешивался с голосами бабулек на лавочке — сплетничали про повышение квартплаты.

— Ты в своем уме? — голос сорвался на визг. — Я шесть лет за тебя аптеки объезжаю, на трёх работах вкалываю, а ты... Ты квартиру ему? Сыночку золотому, который три года ни звонка, ни письма?

Мама потянулась за сигаретой из пачки «Примы». Руки дрожали, зажигалка трижды чиркнула, прежде чем пламя коснулось смятой бумаги.

— Не кричи. Доктор говорил, давление...

— Давление! — хлопнула ладонью по липкому от жира столу. — У меня давление с восемнадцати лет, когда папаша наш сбежал! Когда я тебя с инсультом из больницы забирала и в долги влезла! Когда Мишка мой последний свитер в ломбард про...

Пепельница звякнула о кафель. Мама встала, опираясь на спинку советского стула с протертым гобеленом. Её фигура в выцветшем халате казалась внезапно чужой — как будто я впервые замечала, как сутулятся плечи, как дрожит левый угол губ.

Коридор воспоминаний

На следующий день я притащила из «Леруа Мерлен» мешки со шпаклевкой. Стопка старых газет «Труд» 1987 года выпуска валялась под окном — мама берегла их «на всякий случай». Сейчас они пригодились, чтобы закрыть паркет, который отец когда-то выкладывал мозаикой.

Пока разводила раствор, вспоминала, как в четырнадцать лет красила эти стены. Миша тогда баллончик с серебрянкой стащил — сделал граффити «ЦСКА». Мама отхлестала меня ремнём за порчу имущества. «Ты же старшая», — говорила она, а братик хохотал, прячась за дверью ванной.

Шпатель заскрежетал по бетону. Под слоем советских обоев с ромашками показались детские росписи — синим карандашом, печатными буквами: «Мама+Папа=Лена+Миша». Я резко провела шкуркой по надписи.

— Лен, это ж моя комната будет? — Голос из коридора заставил вздрогнуть. Миша вертел в руках ключи от новой «Гранты» — мама взяла кредит под пенсию. — Слушай, тут перегородку снести можно? Чтобы типа студия?

Я вытерла пот тыльной стороной ладони, оставляя белый след на виске.

— Ты вообще понимаешь, что мать ради тебя последние сбережения спустила? — кивнула на ключи. — Ей новые капли нужны, а не...

— Не гони. — Он пнул ногой мешок с мусором. — Ты всегда такая святая. Работаешь, страдаешь, а потом всем поперёк горла стоишь.

Соседский совет

Вечером зашла тётя Люба с пятого этажа. Принесла банку лечо «на первое время» и сразу уселась на единственный чистый стул.

— Детка, ты не дури, — зашептала она, пока мама спала под телевизор. — Суды сейчас долгие, наследство... Моя племянница юристом работает — говорит, можно оспорить, если докажешь, что мать невменяемая была.

Я помешивала ложкой в кастрюле с гречкой. Жирные пятна на обоях отсвечивали в свете голой лампочки.

— Да какая разница. Всё равно через полгода...

— Через полгода что? — Мамин голос прозвучал за спиной. Она стояла в дверях, держась за косяк, будто восьмидесятилетняя, хотя ей едва стукнуло шестьдесят. — Опять за своё? Я же говорила — Мише нужна прописка. А ты... Ты ж замуж выйдешь, у тебя муж обеспечит.

Ложка звякнула об эмаль. Гречка пахла горелым.

Последняя ночь

Когда привезли новую дверь, мама три дня не выходила из комнаты. Говорила, что мигрень. Миша тем временем распродавал старую мебель через Avito. Диван, на котором я спала с пятого класса, уехал к перекупщикам за тысячу рублей.

В последнее утро, когда грузчики уносили бабушкин сервант, я нашла под ним пожелтевшую фотографию. Мы с Мишей лет семи и пяти, в пионерских галстуках. Мама посередине, с тугим валиком волос как у Людмилы Зыкиной. Отец аккуратно вырезан ножницами.

— Ленка, ты где? — Миша высунулся в дверь, пахнущий новым кожаным куртком. — Слушай, тут паркетщик говорит, подложку менять надо. С тебя тридцать тысяч.

Я развернулась, намеренно проходя сквозь облако строительной пыли. В кармане жгла распечатка — договор о переводе на Крайний Север. Вахта на буровой, зарплата втрое выше. Билет на поезд был куплен две недели назад.

У лифта встретила тётю Любу. Она что-то кричала про справки из психдиспансера, но я уже не слышала. В ушах звенело, как тогда в детстве, когда Миша разбил мамину вазу, а мне досталось за «плохой присмотр».

На перроне проверяла телефон. Одно непрочитанное сообщение: «Лен, извини. Но ты же сильная». Номер матери. Внизу, мелким шрифтом: «PS: Не забудь выключить газ».

Поезд тронулся, увозя запах шпаклевки и привкус детской обиды. В окне мелькали гаражи-ракушки, реклама микрозаймов, ржавые качели на пустыре. Где-то там оставалась квартира с выщербленным подоконником, где я в десять лет выцарапала перочинным ножом: «Лена была здесь».