— Отдай мою половину, ты здесь не жилец! — Светка, сестра, которая стала чужой

Дождь стучал по жестяному подоконнику, словно пытался выбить последние копейки из моего кошелька. Я прижала ладонь к холодной батарее — теплоноситель отключили ещё вчера. На кухне капал кран, ритмично отсчитывая секунды до нового скандала. Светка сидела за родительским столом, её маникюр с гель-лаком барабанил по засаленной клеёнке. Воняло дешёвым парфюмом «Красная Москва», который она начала носить после того, как вышла замуж за того менеджера из автосалона.

— Ты вообще слышишь, о чём я? — её голос взвизгнул, как несмазанная дверь в подъезде. — Полквартиры мои по закону. Хочешь жить — выкупай. Не можешь? Продаём.

Моя кружка с отколотой ручкой дрожала в ладони. Чай давно остыл, но я всё прихлёбывала, чтобы не дать волю языку. Двухкомнатная хрущёвка на окраине Самары стала ловушкой. Эти обои в мелкий цветочек, которые мама клеила перед смертью. Этот линолеум с вытертыми дорожками к плите и холодильнику. Даже воздух здесь пах по-другому — пылью из щелей паркета и лекарствами, которые я ношу с работы медсестрой.

Кости и черепки

— Помнишь, как мы прятались в шкафу, когда отец напивался? — неожиданно вырвалось у меня. Светка моргнула, её нарисованные стрелки дрогнули. — Ты тогда прикрыла меня своей спиной, когда он лупил дверь табуреткой. Говорила: «Не бойся, Лерка, я тебя никогда не предам».

— Бред собачий! — она резко встала, зацепив коленкой ящик комода. Из серванта звонко упала хрустальная ваза — последний подарок маме к юбилею. — Хватит копаться в старье! Ты всё ещё та же сопливая девочка, которая верит в сказки. Взрослей уже. Родители умерли, квартира — не музей их памяти.

Её каблуки застучали по коридору. Я машинально подняла осколки вазы, собирая их в подол фартука. Пальцы сами находили обломки — годы работы в травматологии научили не бояться острых краёв. Света уже хлопала дверью, когда я вдруг крикнула:

— А сыну-то ты что скажешь? Когда он спросит, куда делась бабушкина комната с книжками?

Пауза повисла тяжелее февральского смога за окном. Племяннику Артёму исполнилось шесть, но Светка уже устроила его в частный английский детсад. Её голос прозвучал приглушённо через дребезжащее стекло:

— Лучше подумай, где ты сама будете жить, когда я подам в суд.

Счетовод горя

На следующий день после дежурства я достала из шкафа жестяную коробку с документами. Квитанции за коммуналку аккуратно сложены по месяцам — 12 743 рубля в среднем. Сберкнижка мамы с остатком 8 690 рублей. Договор моего займа у подруги Наташки — 50 тысяч на замену сгнивших труб. И... завещание.

Пальцы задрожали, когда я развернула лист с синей печатью. «В случае нашей смерти прошу считать доли равными». Никаких особых условий. Просто чёрные буквы на бумаге, которая теперь решала судьбу дома.

— Лера, ты опять в облаках? — Наташка, моя соседка и единственная подруга, стучала костяшками пальцев по столу. Мы сидели в её однокомнатной, куда она пустила меня после третьей рюмки коньяка. — Слушай, я спросила у знакомого юриста. Если сестра подаст иск о выделе доли, тебя могут вынудить продать квартиру. Или выкупить её часть по рыночной цене.

— Какая рыночная? — я горько рассмеялась, показывая на трещину в потолке, похожую на карту метро. — Здесь же третий этаж без лифта, санузел совмещённый, проводка времён Брежнева. Кто купит эту развалюху?

— Земля, — Наташка щёлкнула по столу фишкой от покера. — Участок в черте города. Снесут хрущёвку — построят элитку. Твоя Светлана это чует. Поэтому и торопится.

Фотография в рамке из икеи

Ночью я нашла старый альбом под маминой кроватью. 1998 год: мы со Светкой в одинаковых платьях стоим у новогодней ёлки. У неё бант съехал набок, у меня — колготки спустились на щиколотку. Отец ещё трезвый, улыбается. Мама обнимает нас обеих, её пальцы впились в плечи как якоря.

Соседи сверху начали ругаться — обычный четверг. Мужик орал, что жена профукала зарплату в онлайн-казино. Где-то плакал ребёнок. Через стену студенты-арендаторы включили Шамана. А я сидела на полу, листая страницы, где наша семья ещё была семьёй, а не набором долей в обременённой квартире.

Телефон зажужжал в два ночи. Светка. Я поднесла трубку к уху, слыша её прерывистое дыхание.

— Ты... ты спишь? — неожиданно дрогнувший голос. — Артём в больнице. Температура под сорок, врачи говорят, подозрение на менингит. Мы с Сергеем в Санкт-Петербурге на выставке... Можешь посидеть с ним?

Я закрыла глаза, представляя её: дорогой костюм, смятый в поезде, тушь, размазанная от слёз. Внутри всё кричало: «Сама разбирайся!». Но вместо этого услышала свой голос:

— Какой номер палаты?

Коридоры и выборы

Артём лежал под капельницей, его лицо было красно как коммунистический флаг. Я гладила влажный лоб, напевая колыбельную, которую когда-то Светка пела мне во время грозы. Ребёнок хватал мою руку и звал мамой. Каждый раз поправлять его становилось всё больнее.

На третий день дежурства у кровати Светка ворвалась в палату, пахнущую самолётным воздухом и страхом. Она схватила сына в объятия, сбивая катетер. Потом повернулась ко мне, глаза блестели как лезвия.

— Ты... ты специально... чтобы я передумала насчёт квартиры...

Я молча собрала сумку. На прощание сунула Артёму потрёпанного плюшевого медведя — того самого, которого Светка подарила мне на семилетие. Когда выходила, услышала её всхлип:

— Прости. Я не хотела...

Но дверь уже захлопнулась.

Судный день и паутина

Письмо из суда пришло в дождливый понедельник. Иск о выделе доли в натуре. Светка требовала свою половину через оценку и продажу с торгов. Юрист Наташки разводил руками: «Можем затягивать процесс, но в итоге...»

Я стояла у окна, наблюдая как дворник метёт опавшие листья. Где-то там, под грудой жёлтой мокрой массы, лежали наши с Светкой детские секреты: закопанная стекляшка от лимонада, ржавый ключ от несуществующего замка, осколки ёлочных игрушек, разбитых в драке.

Телефон завибрировал. Незнакомый номер.

— Алё? Это Сергей, муж Светланы. Мы... — он закашлялся. — Мы готовы предложить вам выкуп вашей доли. По рыночной цене, конечно.

В трубке запрыгали цифры: триста, четыреста, пятьсот тысяч. Я закрыла глаза, представляя как эти деньги растворяются в платах за ипотеку на новостройку, в детских кружках Артёма, в очередной бутылке «Красной Москвы».

— Скажите Свете... — голос сорвался. — Скажите, что её половина — не только стены. Это трещина над моей кроватью, которую она процарапала линейкой в пятом классе. Это пятно от зелёнки на полу, когда я разбила коленку. Это... — комок в горле перекрыл слова.

Сергей что-то пробормотал про «подумайте» и бросил трубку. Я прижала ладонь к холодному оконному стеклу. Где-то там, в осеннем небе, летели последние птицы. Им было всё равно на доли, суды и распавшиеся сестёрские связи. Они просто знали, куда возвращаться домой.