— Подпишешь отказ, или я тебя брошу — сказал муж, сжимая мою руку так, что побелели костяшки

Дождь стучал по жестяному козырьку балкона, смешиваясь с тиканьем кухонных часов. Я смотрела на разводья грязи на стекле, пока пальцы Саши медленно перебирали страницы документа. Папка с гербовой печатью лежала между нами, как мина замедленного действия.

— Ты вообще понимаешь, что твоя мать нас нагло обдурила? — он щелкнул зажигалкой, сигаретный дым закрутился над остывшим борщом. — Дом в деревне, этот сарай с протекающей крышей — и ты готова из-за него на развод?

Стопка тарелок в раковине звенела от порыва ветра. Я машинально провела ладонью по столешнице, ощущая липкий налет от вчерашнего компота. Наш «реновационный» ремонт трещал по швам: обои с елочками отслоились над газовой плитой, линолеум возле холодильника порвался, обнажив бетонную стяжку.

— Это не просто сарай, — прошептала я, глотая ком в горле. — Там я выросла. Там папа... — Голос сорвался. Отец умер в той самой спальне под иконой Николая Угодника, когда мне было четырнадцать.

Саша резко отодвинул стул. Его рабочие ботинки с отслоившейся подошвой громко застучали по полу. — Твой папаша, дай бог ему царствие небесное, оставил вас в долгах как в шелках! А теперь мои родственники готовы дать наличными. Настоящими деньгами, Лиза! — Он ткнул пальцем в направлении окна, за которым маячили серые коробки панелек. — Мы третий год в этой конуре. Хочешь, чтобы наш сын рос в комнате с плесенью?

На детской кроватке в углу зашевелилось одеяло. Тихон, наш пятилетний сынишка, притих, делая вид, что спит. Я знала — он все слышит. Вчера в садике он нарисовал нашу семью: папа с молотком, мама с бумагами, а сам он — маленькая фигурка между двух огненных шаров.

«Свекровь уже присмотрела двухкомнатную в новостройке»

Свекровь пришла на следующий день, как всегда без предупреждения. Ее дубленка с вытертым воротником заняла половину прихожей.

— Лизочка, золотце, — она расстелила на столе газету с пирожками, от которых пахло дешевым маргарином. — Сашенька же тебе все объяснил? Его брату квартиру одобрили по программе молодым семьям, но там доплата нужна...

Я молча смотрела, как ее накрашенные губы дробят мою жизнь на куски. «Ипотека», «инвестиция», «семейный капитал» — слова путались в клубке из крошек макового рулета.

— А этот ваш дом... — свекровь брезгливо сморщила нос, — говорят, там даже канализации нет? Зато наши ребята готовы сразу наличными. Тебе же проще — никаких хлопот.

Ее телефон заиграл матрешку. Я услышала обрывки разговора: «Да, она согласна... Ну конечно, мы же семья... Завтра у нотариуса...».

Когда дверь захлопнулась, я нашла на стуле забытый платок свекрови. Пахло дешевым одеколоном и безнадежностью.

Письмо под обоями

Ночью, пока Саша храпел, повернувшись к стене, я полезла на антресоль. Картонная коробка с мамиными вещами присыпала меня пылью времён. Среди вязаных салфеток и потускневших открыток нащупала конверт с надписью «Лизоньке».

«...Если читаешь это, значит, я уже с папой. Домик наш — твой. Не верь тем, кто скажет продать. Под половицей в зале...»

Слезы застилали глаза. Я помнила эти половицы — широкие, сосновые, с сучками, похожими на карту звездного неба. Мама всегда говорила, что дом — это живое существо. Он дышал сквозняками, скрипел по ночам, хранил в стенах шепот поколений.

Утром, пока Саша был на смене, я поехала в деревню. Автобус трясся по разбитой дороге, мимо полузаброшенных участков с покосившимися заборами. Наш дом встретил меня запахом прелых яблок и печной золы. В спальне на комоде стояла рамка с фото — мама гладит козу Груню, я в школьной форме поливаю грядки.

Когда доска со скрипом поддалась, из темноты выглянул жестяной ящик. Пачки советских рублей, дедушкины ордена, пожелтевшие акции «МММ». И конверт с распиской: «Получила от мужа Сергея Петровича 25 000 руб. на лечение. Верну до 01.01.1999. Клавдия Ивановна».

Дата — за два месяца до папиной смерти. Я вдруг поняла, почему мама так ненавидела разговоры о долгах.

Юрист в потёртом пиджаке

— Вам повезло, что расписка сохранилась, — адвокат Максим Олегович щурился сквозь дым сигареты «Прима». Его кабинет в «Ленинском юридическом центре» пахло сыростью и надеждой. — По новому закону о наследственных долгах... Хотя, — он постучал пеплом по пепельнице в виде миниатюрного весов правосудия, — муж может требовать раздел даже унаследованного имущества.

За окном грохотал трамвай. Я смотрела на пятно от кофе на его галстуке, думала о том, сколько таких же женщин сидело на этом стуле с похожими историями.

— Если подпишете отказ, — он достал из стола конфету «Белочка», — дом автоматически перейдёт к наследникам второй очереди. То есть, к тем самым «покупателям» вашего мужа.

На обратном пути я зашла в церковь. Свечной дым щекотал ноздри. «Спаси и сохрани», — шептала я, глядя на лик Богородицы. Но ответа не было. Только старушка у подсвечника ворчала: «Девушка, вы тут или молиться? Место освободите».

Последний ультиматум

— Ты вообще слышишь себя? — Саша размахивал бумагами перед моим лицом. — Эти ржавые ордена! Эти фантики от жвачки! Ты готова порвать семью ради какого-то хлама?!

Тихон плакал в ванной. Через тонкую дверь слышалось всхлипывание: «Пап, не ори на маму...»

— Завтра в шесть вечера у нотариуса, — Саша швырнул папку на пол. — Не придешь — собирай чемоданы. И сына со мной не видишь.

Ночью я гладила его рубашку. Тот самый синий клетчатый фланелевый, в котором мы гуляли в парке на первом свидании. Он тогда рассказывал, как мечтает открыть автосервис. «Будешь моей принцессой, — смеялся он, крутя меня под липой, — все проблемы решу!».

Теперь от его мечты остался ящик с ржавыми инструментами на балконе и долги за кредит на «Ладу», купленную по акции.

Рассвет в заброшенном доме

Автобус привез меня в деревню на рассвете. Иней покрыл крышу серебряной коркой. В доме пахло мокрыми дровами — видимо, протекала крыша. Я прошлась по комнатам, включая свет в каждой. Холодильник с цветами на магнитах, вышитые подушки на диване, треснувшее зеркало в прихожей — мамин мир, законсервированный во времени.

В сарае нашла папины скрипки. Три штуки — он ремонтировал их для деревенских ребятишек. «Музыка лечит душу», — говорил он, когда мама ворчала на беспорядок.

Солнце взошло, окрасив стены в медовый цвет. Я села на крыльцо, держа на коленях жестяную коробку. Ветер шевелил страницы маминого дневника: «15 мая 2003. Лиза окончила четвертый класс. Купили мороженое...»

Телефон вибрировал. Саша: «Ты где? Мы уже ждем».

Я посмотрела на покосившийся забор, за которым начиналось поле. Там, за горизонтом, жил мой сын. И муж, который когда-то целовал мои ладони, говоря «ты пахнешь яблоками».

Вставая, я заметила росток молодой яблоньки, пробивающийся сквозь трещину в фундаменте. Мама посадила его в последнее лето. «Вырастет — будет тебе напоминанием», — улыбалась она, вытирая пот с морщинистого лба.

Дорога до города заняла два часа. Я вышла на площади перед нотариальной конторой, сжимая в сумке папку с документами. Где-то там, за мутными стеклами, ждали Саша, его брат с женой, свекровь с победным взглядом.

Трамвайный рельс загудел под колесами. Я закрыла глаза, представляя, как Тихон рисует новую картину: дом с яблоней, мама стоит на пороге, а папа... Папа где-то за рамкой, лицо заштриховано серым карандашом.

Шаг. Еще шаг. Дверь конторы скрипнула...